Часть 4. Грандиозная самость и стремление к зеркализации. Чувство
активности
Каковы же специфические факторы генезиса творческой мотивации?
В «Восстановлении самости» Кохут метафорически описывает
функционирование самости как ток психологической активности между
полюсом «амбиций» и «идеалов», опосредованный талантами и умениями. Эту
«дугу напряжения» он считает источником мотивации основных жизненных
устремлений личности (здесь хочется добавить, что авторы [8] полагают
концепцию «дуги напряжения» излишне механистичной и предлагают просто
концептуализировать амбиции и идеалы как систему аффективных смыслов,
по сути являющихся мотивационными и доступных
интроспективно-эмпатическому постижению).
Таким образом, чтобы понять структуру творческой мотивации, необходимо
рассмотреть значение всех трех отмеченных Кохутом компонент. Более
всего понятно значение определенных талантов и способностей. Не
вдаваясь здесь в теоретический вопрос, относятся ли они к сфере самости
или к врожденному функциональному оснащению личности (вернее всего –
второе, но Кохут, вероятно, для наглядности, помещает их в самость,
несколько противоречиво), мы отметим, что объективно они являются, как
было показано, необходимым врожденным оснащением, без которого
творчество невозможно, а их наличие или отсутствие, вероятно, влияет на
развитие субъективного ощущения личной инициативы.
Необходимость идеализируемого объекта-творческой личности как образца
для идентификации также отмечалось выше. Многие биографические
исследования творческой одаренности однозначно подтверждают необходимое
присутствие на определенном этапе (до 16-17 лет) наставника – «идеала»
и образца для подражания (см.[4]). Однако затем происходит закономерное
обесценивание идеала и переход к самостоятельному творчеству. Судя по
всему, преобладание полюса идеалов в структуре самости, и тем более
фиксация на аспекте грандиозного архаичного объекта, является
препятствием для развития творчества.
Однако понятие селф-объекта включает не только образы личностей, но
любых личностно значимых явлений, воспринимаемых как продолжение себя.
В доказательство Кохут отмечает способность творческой личности к
идентификации со своим произведением и, шире, с предметом своего
творчества. Рассматривая разницу между ученым и художником, Кохут
говорит о том, что она, заключается в степени идентификации со своим
произведением (которая у художника больше, нежели у ученого). Художник
вкладывает в свой труд «менее нейтрализованное нарциссическое либидо»,
у ученого же нарциссические катексисы более нейтрализованы, а примесь
объектных катексисов больше. Представляется, однако, что разница
качественно даже менее существенна. Действительно, художник, черпающий
образы из собственного бессознательного, более «нарциссичен» - в смысле
направленности катексиса (внимания) непосредственно на себя. Работа
ученого с внешними объектами производит впечатление более
«нейтрализованной» ненарциссической (объектной) направленности. Однако
следует иметь в виду существенную личностную значимость этих объектов
для любого творца, и в этом смысле они также могут быть рассмотрены как
сэлф-объекты (еще раз оговорим: речь может идти и о конкретном
произведении, и об «идентификации с профессией» в целом). Можно также
предположить, что зачастую по своему происхождению эти объекты –
наследники идеализированного и «не сданного в архив» переходного
объекта. Указания на это можно обнаружить как изучая автобиографические
данные творческих личностей, так и в клинической практике, анализируя
истории конкретных пациентов. Таким образом, наличие подобного рода
идеализируемого сэлф-объекта также является необходимой предпосылкой
творчества.
Но какие специфические «амбиции» (притязания, потребности, стремящиеся
к удовлетворению) отличают творческую личность? Стремление к
самоактуализации, постулируемое гуманистическими психологами как
первичная, далее не из чего не выводимая потребность личности,
представляется скорее интуитивным, чем научным решением проблемы.
Рассматривая вопрос анализа нарциссической личности, Кохут вводит
понятие зеркального переноса, представляющего архаичную потребность
индивида в адекватном отражении проявлений его грандиозности и
эксгибиционизма (аналогично «свету в глазах матери», отзеркаливающей
проявления любимого ребенка). Потребность быть адекватно отражаемым –
это базовая потребность, залог развития нормального развития
нарциссизма на пути к связной самости, т.е. к восприятию себя как
связного физического и психического единства, центра инициативы. Можно
сказать, что это есть потребность в позитивном отклике мира на свою
грандиозность, потребность созерцать и достраивать свой образ, получая
удовольствие.
Представляется, что особую роль в обсуждаемой проблеме играет чувство
собственной активности, ощущение себя субъектом деятельности. Эту
особенность имеет в виду М.М.Бахтин, утверждая: «В каждом моменте
творец…чувствует свою активность – выбирающую, созидающую,
определяющую, завершающую – и в то же время чувствует что-то, на что
эта активность направлена» [1,62]. Специфическое ощущение действия,
усилия возможно лишь при наличии препон и связано с преодолением их
сопротивления. Действие претерпевается действующим, т.е. оно
воздействует не только на внешний мир. Фактически, действуя, субъект
претерпевает воздействие мира на себя, и это претерпевание становится
«источником чувства собственной активности (ощущения действия), т.е.
переживания в собственном смысле слова» [16]. Таким образом, действие –
посредник обращения мира на самого действующего и тем самым является
способом проявления его самоощущения. В результатах действии субъекту
является образ мира, который в то же время является и образом Я.
Однако способность строить свой образ и воспринимать себя через
действие не является врожденной, но формируется во взаимодействии с
окружением. Прежде чем научиться видеть себя в «зеркале» собственной
активности, ребенок использует «зеркала»-объекты в поиске отклика на
свои действия. В процессе взаимодействия с ближайшим окружением эти
действия наделяются смыслами. Если же окружающие ребенка «зеркала»
оказываются «недостаточно хорошими», его активность, которая может быть
расшифрована вопросами: «Это я?», «Это я сделал?», «Это я машу руками?»
и т.п., остается без ответа. В этом случае, как уже было сказано,
создаются предпосылки возникновения серьезных дефектов самости.
Не менее важна роль созвучной откликаемости объектов в интеграции
аффективных состояний ребенка, сопровождающих его активность, таких как
экспансивность, ощущение силы, приятное возбуждение. С другой стороны,
интеграция за счет успокаивающих откликов объектов таких аффектов, как
тревога и беспомощность, имеет огромное значение в развитии
толерантности к тревоге.
Итак, вначале потребность младенца в зеркализации удовлетворяется
ближайшим окружением, и это является необходимым этапом формирования
аспекта грандиозной самости. Со временем - в случае благоприятного
развития - полюс грандиозности смягчается и делается более
реалистичным. Однако грандиозная часть сэлф продолжает существовать в
более или менее архаичном виде как переживание стремления ощущать себя
компетентным, способным преодолевать и выигрывать, воздействуя, ощущать
результаты воздействия, т.е. возможность ощутить всемогущество.
Зеркализующая функция объектов интернализуется и реализуется как
стремление получать отклик, рефлексируя результаты своей активности.
Теперь мы можем предположить, что отличительная особенность творческой
личности заключается в зеркализации именно аспекта своей активности как
отражения грандиозности. Это стремление становится выраженным и хорошо
интернализованным, причем может находить отражение в любой
деятельности.
Разумеется, архаичная потребность в зеркализующем объекте может
оставаться и существовать параллельно, либо преобладать. В этом случае
аффективное переживание себя сильно зависит от объектов.
Обобщая сказанное, можно сделать вывод, что творческую личность
характеризует определенный нарциссический дисбаланс. Когут лишь кратко
затрагивает вопрос доказательства нарциссической природы творческого
акта (для него эта природа очевидна). Он приводит как пример
известный в психологии феномен – эффект Зейгарник (как известно, он
заключается в том, что нерешенные интеллектуальные и эстетические
проблемы дольше находятся в поле внимания субъекта, чем завершенные
задачи). Предмет интереса творческой личности «катектирован
нарциссическим либидо» (имеет повышенную личностную значимость,
является объектом самости), поэтому незавершенный гештальт, связанный с
данным объектом, создает у человека нарциссический дисбаланс,
стремящийся к разрешению («Продукт моего творчества – это часть меня, а
во мне все должно быть законченно, идеально, иначе я чувствую
тревогу»). Особенно это актуально для творческой личности, обладающей,
как было уже сказано, повышенной чувствительностью к «хорошему
гештальту».
Обращает на себя внимание особое аффективное отношение не столько к
продукту, но к процессу собственной активности. Можно сказать, что
катектирован образ себя-в-действии (ощущение себя субъектом), и этот
образ будет тем полнее, чем больше возможностей, в том числе и на
пределе возможного, будет испытано. Но действие «на пределе», на грани
известного - это всегда риск и неопределенность. Ситуация
неопределенности всегда аффективно заряжена, что демонстрируют
многочисленные эксперименты], и субъективно переживается как тревожная.
Таким образом, она может оказаться источником болезненного переживания
беспомощности, вызывающего сопротивление. Но для творческой личности
ситуация неопределенности – это пусковой механизм активности, она
субъективно воспринимается как приятная – это не сигнал о возможности
неудачи, а возможность начать действовать и ощущать отражение своего
действия (возможность ощутить всемогущество).
Таким образом, ситуация неопределенности, множественная по возможностям
и требующая активности, переживается как система смыслов с
положительной либо отрицательной эмоциональной окраской ( и этот момент
отмечал еще Фрейд, говоря о «наслаждении и страхе умственных операций»
[10]. Поэтому активность организуется либо вокруг прямого избегания
неудовольствия (непереносимой тревоги и угрозы нарциссического удара),
либо вокруг получения удовольствия. Нетворческая личность в защитных
целях вытесняет понимание неоднозначности ситуации либо реагирует
избеганием. У творческой личности мотив подтверждения всемогущества в
действии является доминирующим; в этом его надситуативность или,
точнее, «всеситуативность». Можно назвать это наследием инфантильной
грандиозности.
Субъективно она ощущается как неодолимое стремление действовать,
«завершая гештальты», вне поля объективной необходимости. Поэтому
некоторые исследователи придерживаются мнения, что творчество не
регулируется целеполаганием. Но просто эта цель (зеркализация себя в
действии) в значительной степени бессознательна, в отличие от
осознанных внешних целей, репрезентирующих стремление к достижению и
поддержание самооценки (и в этом - один из факторов, предопределяющих
воплощение стремления к активности в творчество, а не в целесообразную
адаптивную деятельность). К тому же она достигается путем порождения и
достижения ряда промежуточных целей в процессе творческого акта, но это
последовательное достижение внутренних целей с трудом схватывается
наблюдателем и со стороны выглядит как спонтанность и немотивированное
конечным результатом удовольствие.
Нужно сказать, что идея о смыслообразующей роли аффекта в мышлении,
конечно, не нова и многократно подвергалась экспериментальному
исследованию. Нас же в контексте обсуждаемой проблемы больше всего
интересует то, что порождение этих смыслов – результат аффективно
окрашенных отношений с ранними объектами самости, и этот аспект можно
исследовать психоаналитически.
Здесь необходимо вернуться к вопросу о соотношении научного и
художественного творчества, который был затронут выше. С точки зрения
глубины проявлений нарциссического дисбаланса люди, тяготеющие к
художественному творчеству, зачастую производят впечатление более
«нарушенных». Надо сказать, что, рассматривая результаты эксперимента и
вопрос активности творческой личности, мы были ближе к описанию
личности ученого. Можно предположить, что если у человека,
предпочитающего мыслительную деятельность, выражена потребность в
зеркализации именно аспекта своей активности как отражения
всемогущества, то у художника имеется более глобальная и, вероятно,
более архаичная потребность в отражении всех, и прежде всего
эмоциональных, проявлений Я. Вопрос о том, каким образом раннее
окружение способствует формированию этой фиксации, нуждается в
дополнительном изучении. Можно предположить, что, возможно, вследствие
специфических ответов ранних объектов эти аспекты начинают либо
неадекватно переоцениваться и идеализироваться ребенком, либо, не
будучи фрустрированными и вытесненными, не находят в то же время и
активного подтверждения, что способствует выработке своеобразной
«самоэмпатии» и появлению навязчивой потребности в структурировании и
предъявлении своего аффективного мира. Однако эти попытки, в
противоположность чистой фантазии, также представляют собой активность.
Вероятно, здесь уместно говорить об эксгибиционизме в прямом смысле,
тогда как у ученого более значим аспект грандиозности (хотя Кохут
употребляет эти термины обычно в паре как взаимодополняющие). С этой
позиции понятно, почему «слишком строгий контроль за эксгибиционизмом
художника препятствует его продуктивности» [19]: необходимым условием
этой продуктивности являются непосредственные вторжения
эксгибиционистских требований архаичной самости.
Таким образом, можно предположить, что в происхождении мотивации к
активности, в том числе творческой, играют роль перевес полюса амбиций,
стремление к зеркализации и наличие идеализированного сэлф-объекта.
Однако точка, где пути – творчество или «делание» расходятся –
парализующая опасность либо, напротив, ценность ситуации
неопределенности, что интуитивно можно определить как способность к
игре.
|
